апрель, 2003

Эльфрида Елинек родилась в 1946 году в небольшом городке Мюрццушлаг в Штирии. Вскоре семья перебралась в столицу, где Эльфрида и выросла в одном из типичных венских кварталов. Как это было принято тогда в бюргерских кругах, родители отправили дочь сначала в монастырский детский сад, а затем в монастырскую школу. Литературой она заинтересовалась еще в ранней юности.
Собственно, я всегда писала. Я думаю, что это у меня от отца, который любил игры с языком, особенно с венским диалектом. Так что я выросла с тем, что языку не следует особо доверять. Всегда нужно проверять, нет ли какого подтекста. Кроме того, я рано начала заниматься музыкой и поэтому впоследствии стала относиться к языку по-композиторски . Эта работа со словом как наименьшей единицей языка, пожалуй, и отличает меня от других авторов.
Отец сыграл большую роль в жизни Елинек – она видела, как он страдал от собственной беспомощности. В 1972 году он умер в психиатрической клинике.
С ее, как она выразилась, демонической матерью в значительной степени были связаны занятия музыкой. Женщина подвергала дочь самой жестокой дрессуре, чтобы сделать из нее вундеркинда. В своем романе Пианистка , изданном в 1983 году, Елинек описывает сложные отношения между дочерью и матерью, которая прививала ей чувство особенности и отвращение ко всему плотскому. Конечно же, в романе есть много из жизни самой писательницы, но он выходит за рамки простой автобиографии – речь в нем идет вообще о роли женщины в патриархальном обществе и об овеществлении межчеловеческих отношений.
Елинек быстро стала одним из самых известных авторов в Австрии. Ее произведения всегда вызывали острую полемику в обществе. Уже первое публичное выступление Эльфриды на фестивале молодежной культуры в Инсбруке, где она получила две премии – за лирику и за прозу, закончилось скандалом. Во всяком случае, было принято решение больше не проводить подобные фестивали, где, как это было сформулировано, премируются порнографические тексты .
Обвинения в том, что книги Елинек носят порнографический характер, высказывались всегда, однако своего апогея скандал, устроенный средствами массовой информации, достиг после выхода в свет книги Похоть в 1989 году. Шумная, но довольно бесплодная полемика вокруг романа Похоть , публичные поиски в нем якобы порнографических пассажей, к сожалению, способствовали тому, что литературные качества и авангардистский характер этого произведения остались практически незамеченными. Роман, в котором, вопреки названию, речь идет вовсе не о похоти, а о борьбе женщин против порнографии, за короткое время разошелся 100-тысячным тиражом. Я не могла представить некую женскую порнографию, поскольку для нее нет особого языка. Существует лишь мужской язык, описывающий женщину как объект. Вот этим-то языком я и воспользовалась и, так сказать, вернула его мужчинам. В романе Похоть я обратила их оружие против них самих, чтобы показать им, как этот объект, женщина, превращенная в предмет порнографии, сам начинает третировать более слабого и, в конце концов, убивает ребенка.
По мнению писательницы, основными формами межчеловеческого общения в нашем обществе являются подавление и насилие, и это касается не только отношений между полами. В основу романа положен гегелевский принцип отношений между слугой и господином. Сексуальные отношения являются не чем иным, как отражением отношений вообще между сильным и слабым: тот, у кого есть собственность, присваивает себе результаты труда других людей.
Вероятно поэтому я и не стала аполитичной феминисткой, – ведь, в принципе, ясно, что эмансипация нужна и женщинам, и мужчинам. Я всегда тяготела к левому крылу женского движения. Это, однако, не меняет того факта, что нормы по-прежнему устанавливают мужчины. Именно мужское начало, причем не зависимо от биологического пола, устанавливает нормы в культуре. И с этим приходится мириться и мне как писательнице, сделавшей себе какое-никакое имя. Для меня совершенно очевидно, что под сомнение ставят способность женщины быть творцом чего-то великого в культуре. Определяющим является, так сказать, ошибочный принцип мужского творческого начала в западной культуре, которое не терпит никакой конкуренции.
Уникальность, неповторимость каждого отдельного человека Елинек считает мифом. Ведь все мы даже в самых интимных ситуациях ориентируем наши действия на то, что мы видели в кино или по телевидению. Общество является герметически закрытой системой, в которой индивидуализм или индивидуальность просто невозможны. Да и структуры, определяющие наши действия, далеко не так разнообразны, как в том нас пытаются убедить. Их можно свести к довольно простому знаменателю: зависть, алчность и подлость.
Какое-то время Елинек была членом компартии, что тоже не облегчало ее жизнь в Австрии:
ТСкажем так, я исповедовала идеалистический, дохристианский вульгарный марксизм. Я бы никогда не стала коммунисткой в стране, в которой людей подвергают репрессиям. Будучи членом компартии, я хотела просто восстановить равновесие в очень католической Австрии, придерживающейся правых взглядов. Я хотела, чтобы партия преодолела 5%-ный барьер и попала в Парламент. Когда все бегут <<вправо>>, то хочется, чтобы хотя бы некоторые люди бежали <<влево>> .
Отношение к родной Австрии у Елинек далеко не однозначное. Вся ее проза пронизана любовью к австрийцам, а критика, постоянно высказываемая в их адрес, обусловлена чувством ответственности, которое, как известно, является важной составной частью чувства любви. Елинек безжалостно критикует современную действительность Австрии, особенно реакционные течения в обществе, подспудный антисемитизм, ксенофобию и нежелание признать свою вину за нацистское прошлое.
В Германии, пока писатели продолжают писать, история никогда не умрет. Она будет занимать еще целые поколения немцев. В Австрии отношение к истории более сложное, чем в Германии. Возможно потому, что независимость мы получили еще в 40-е годы и считались невиновными, хотя мы были в числе первых виноватых. Кроме того, австрийская пресса – это бульварная пресса. Здесь нет солидной газеты, наподобие Франкфуртер альгемайне , которая бы проявляла серьезный интерес к истории.
В конце 90-х годов в Австрии началась настоящая травля Елинек. Писательнице пришлось отойти от общества и пересмотреть свое отношение к Родине.
Я бы сказала, что, собственно, мне эта страна больше не нужна. Меня удерживают здесь семейные связи, отношения с несколькими людьми и пара пейзажей, но не желание что-то изменить. У меня больше нет желания в качестве моралистки, которой я, наверное, являюсь, говорить людям неприятные вещи. Это у меня прошло.
Ты высказываешь свое мнение, потому что должен его высказать. Потому что иначе не можешь. Я довольна, что мне удалось сказать то, что я должна была сказать. Этого у меня не отнимешь. Это – как удовлетворенность сапожника тем, что ему удалось стачать <<добрые>> сапоги, в соответствии со своими возможностями и умением. То, что общество не любит того, кто его критикует, – это старая истина. Я была бы уже довольна, если бы со мной не боролись публично с помощью плакатов, не превращали меня в синоним плохого искусства и не выставляли к позорному столбу за то, что обществу в данный момент не нравится. Но это старая традиция – ставить женщину к позорному столбу. То, что произошло со мной, изменило мою жизнь. Тем не менее, это не причина для жалоб. Это, скорее, повод сделать то, что я и так с удовольствием делаю, – ретироваться.
Елинек выполнила это в начале 1998 года, вызвав тем самым большую шумиху. Ее заявление – Я ухожу во внутреннюю эмиграцию, потому что для общественного деятеля жизнь в Австрии просто невыносима – облетело весь мир. Правда, приняв решение удалиться от общества, особого удовлетворения Елинек не испытала.
В какой-то степени я признала свое бессилие. Я больше не хочу бороться.
Конечно, многие люди моего поколения испытывают подобные чувства, потому что к нам не прислушались. Все то, что мы говорили по поводу политики, феминистского движения, оказалось <<разбавленным>>, превратилось в вялый реформизм. Какие-то попытки решить проблемы предпринимаются, но если ничего не получается, то начинаются поиски других проблем. Мне хотелось бы структурно изменить отношения. Но в данный момент я не представляю себе, как это можно сделать. Эйфория в связи с исчезновением крупных политических блоков улетучилась. Теперь наступило затишье. И, возможно, в обозримом будущем станет ясно, что капитализм, если позволить ему свободно развиваться (причем я имею в виду не рынок, а хищнический капитализм), ни перед чем не остановится. Впрочем, я этого уже не увижу, я в этом уверена.
Елинек продолжает писать, но с иллюзией относительно того, что писатель может серьезно повлиять на общественное мнение, она рассталась.
Я не считаю, что писатель в состоянии изменить взгляды общества. Он может всего лишь раньше других указать пальцем на раны, может испугать. Он может так смеяться, что другим будет не до смеха. Он может бросить камень, так чтобы пошли круги по воде. Своей книгой он может заставить того или иного мужчину задуматься над тем, как он обращается со своей женой. Но не больше.
По материалам
немецкого радио